«О! Я вас знаю – вы первый в России дипломированный музыкальный терапевт!» – «выдал» психотерапевт из Самары, случайно столкнувшись с Сергеем Стангритом где-то в кулуарах очередного конгресса по музыкальной терапии Северных стран. Случилось это буквально месяц назад, и Сергей Стангрит – заслуженный артист Карелии, дирижер, композитор, мультиинструменталист, музыкальный терапевт и автор кантелетерапии (к слову, официально внесенной в список методик, применяемых в России) – признается, что до сих пор не подозревал о такой репутации. Какое же значение в нашей жизни имеет музыка и действительно ли возможно применять музыку как лечебный метод? Мы попробовали выяснить это у самого Сергея Стангрита.
– Стукни по барабану ладошкой от души! – улыбаясь, «подначивает» Стангрит, усадив меня за томтом. Сам сел напротив, также с томтомом, выбивает какой-то незамысловатый ритм, периодически действительно от души лупя по барабану.
– Да не хочу я по нему стучать…
– Нет, попробуй – стукни! Выпусти стресс – мы же все в стрессах, начиная с самого рождения, которое для каждого самый первый и часто самый сильный стресс. Стукни!
Ну я и «лупанула» так, что аж ладошку «обожгло»… Расхохотались оба, и я, тут же осмелев, попросила подержать в руках кантеле. Даже попыталась «выудить» из нескольких струн что-то похожее на мелодию, а Стангрит, будто мальчишка, которому предложили любимую игру, пулей метнулся к электронному фортепиано и дополнил мой «музыкальный эксперимент». Стало получаться так красиво, что я перепугалась и отложила инструмент – велик был риск задержаться здесь слишком надолго.
А потом он открыл шкафчик, в котором помимо разных кантеле, есть еще множество шумящих и звенящих музыкальных инструментов. Увидев бубны, вспомнила, что «русский бубен на грани коллапса», и схватила первый попавшийся, а это оказался не совсем бубен. То есть, возможно, и бубен, но точно не тот, что знаком каждому с детства, – это музыкальный инструмент, в котором среди двух мембран перекатываются маленькие шарики и ты слышишь шум волн. Завораживает… Такой инструмент надо иметь дома.
В общем, после интервью я шла по улице и улыбалась каким-то своим приятным мыслям, и, что удивительно, наши «замороженные» петрозаводчане, встречавшиеся мне, улыбались в ответ. Причем не хихикали: вот, мол, идет и улыбается, как дурочка, а по-хорошему. Получается, что для меня эффект от визита к музыкальному терапевту оказался, как говорится, на лицо. Точнее, на лице.
Пять струн
– Сергей Яковлевич, почему кантеле? Это дань моде на все национальное и аутентичное?
– Нет, кантеле в моей жизни появилось волею случая. После консерватории я был распределен в Ансамбль песни и танца Карельской АССР «Кантеле» дирижером оркестра, а жена Наталья – хормейстером. Это было удобно во всех смыслах – ансамбль накануне какого-то большого праздника карельской культуры в Москве получал двух специалистов, которых можно было поселить в одну маленькую комнатку служебного общежития, – смеется Стангрит.
– В общем, тогда я впервые услышал кантеле, и с первых секунд был очарован – по-другому не сказать. Сразу стал учиться играть, изучать историю ансамбля «Кантеле», финский язык и благодаря финнам, которые тщательно оберегают историю, узнал о диатоническом пятиструнном кантеле. Так пришел к народному кантеле, к истокам, и скоро в ансамбле появились малострунные инструменты. Тут вспоминается композитор Валентин Андреевич Кончаков. Когда в ансамбле появились несколько пятиструнных кантеле и йоухикко, на них нужно было что-то исполнять, а репертуаром в то время обеспечивал Союз композиторов. Такое вот регламентированное распределение труда: композитор сочиняет, музыкант исполняет. Я прихожу на заседание Союза композиторов Карелии, показываю инструмент: дескать, посмотрите, какое чудо, давайте возвращаться к истокам! Нам нужна пьеса. Композиторы кивали, но ничего не писали.
– Вы не могли сыграть то, что вам хотелось?
– А что играть? Ну наигрыши какие-то были, но чего-то своего не было. Ансамблю же хотелось в хорошем смысле «выпендриться» – блеснуть и показать что-то новое на смотре национальных ансамблей песни и танца в 1986 году. А диатонические кантеле в ансамбле появились лишь в 1985 году, то есть у нас было мало времени. Когда я в очередной раз стал чуть ли не слезно просить наших композиторов сочинить хоть что-нибудь для пятиструнного кантеле, меня после совещания подозвал Валентин Андреевич Кончаков и сказал: «Если бы ты попросил у Союза композиторов сочинить симфонию или произведение хотя бы для камерного оркестра – с удовольствием! Но писать на эти пять струн… – похлопал по-отечески по плечу, – сочиняй сам».
– Сочинили?
– Конечно! Хотелось же. И потом много музыки писал. А в 1986 году мы выступили в зале Чайковского и заняли хорошее место – сейчас точно уже не помню какое.
Хор мальчиков-математиков
– Вы родились и выросли в Санкт-Петербурге, почему приехали поступать в Петрозаводск?
– Мне рекомендовали сюда приехать, потому что здесь как бы «в ссылке» был заведующий кафедрой хорового дела Станислав Николаевич Легков. Это имя мне было знакомо с детства – в главном репетиционном зале Хорового училища имени Глинки при Ленинградской Государственной академической капелле были две бархатные доски: «Наши солисты» и «Наши отличники». Я там учился, занятия в хоре были 4 раза в неделю, и каждый раз мы рассматривали эти доски – все фамилии с датами были выучены наизусть. Одна из немногих фамилий повторялась на обеих досках – Станислав Легков. Он, конечно, был звездой хорового дела в СССР в 60-80-е годы, просто мастер от Бога. Поэтому я поехал в Петрозаводск за педагогом.
– С будущей супругой здесь познакомились?
– Причем познакомились мы на вступительных экзаменах – все абитуриенты сидели в ожидании коллоквиума в фойе, я увидел Наташины глаза – и все, на всю жизнь. Она приехала поступать из Москвы, я – из Питера, потом учились в одной группе, на втором курсе поженились. Дальше вместе работали в ансамбле «Кантеле», вместе ушли во Дворец пионеров – в общем, всю жизнь вместе.
– Петрозаводская консерватория была так популярна, что сюда приезжали учиться из столиц?
– Это был филиал Ленинградской консерватории, и здесь были очень сильные преподаватели на всех отделениях. А хор студентов… Ну, например, хор исполнил симфонию «Марина» Бориса Тищенко, за которую не взялся ни один профессиональный хоровой коллектив мира. Представляете себе музыку Шостаковича? А его ученик Тищенко переплюнул учителя по сложности. Станислав Легков удивительным образом смог разучить эту партитуру с хором студентов. И я до сих пор использую его прием, суть которого в том, чтобы не пугать исполнителя. Мы пели, «бултыхались», сетовали, что музыка сложная, а Легков только и говорил: ничего-ничего – споем. Как потом рассказывал Легков, композитор Тищенко приехал на первую репетицию оркестра с хором с одной целью: поблагодарить за попытку: дескать, ребята, я знаю, что написал то, что неисполнимо, но все равно спасибо. И правда, когда пять минут оркестр играет непонятно что – хаос, кошмар, и вдруг вступает хор и поет чистый до мажор без всякого камертона и каких-либо хитростей, то даже оркестр аплодировал хору. А композитор был доволен тем, что его музыку все-таки можно исполнить.
– Не жалеете, что перестали петь в хоре?
– Я бы и сейчас пел. Жалею о нереализованной мечте создать хор мальчиков-математиков.
– Почему именно математиков?
– Ну это же известно, что математика и музыка сродни. Хор мальчиков с выраженными математическими и музыкальными способностями может исполнить такие многоголосия… Но это, видимо, уже в другой жизни.
Музыкальная терапия
– Говорят, что не бывает людей без слуха, есть люди, у которых нет координации слуха и голоса. Это так?
– Совершенно верно.
– То есть все можно развить даже у взрослого человека?
– Я считаю, что если очень захотеть, то можно научиться координировать слух и голос. Если глухих людей учат говорить, то есть произносить звуки вообще бесконтрольно, то когда человек в принципе слышит, то его возможности научиться петь зависят исключительно от желания.
– Хороший психотерапевтический пример, поэтому давайте перейдем к музыкальной терапии. В чем суть?
– Если сказать кратко, то это решение терапевтических задач с помощью музыки. То есть не обучение музыке ради концертов, проведения досуга или получения удовольствия на любительском или профессиональном уровне. Здесь цели другие – помочь аутичному ребенку говорить, развить моторику и координацию у детей с ДЦП, научить концентрироваться и задерживать внимание, снять «зажимы», стрессы, выработать новые модели поведения, новые формы контакта. Сейчас много особенных детей.
– Вы беретесь за всех детей?
– Да, главное понимание того, каких результатов ждут родители, чем можно помочь ребенку с диагнозами аутизм, детский церебральный паралич...
– Вы называете тяжелые диагнозы, а с детьми, которых педагоги называют «сложными», работаете?
– Да, ко мне приходят такие ребята, и мы находим общий язык, они по-другому начинают смотреть на мир и на себя в этом мире.
– Вы сказали, что сейчас много особенных детей – их действительно стало больше или вы просто стали чаще с ними сталкиваться?
– Есть мировая статистика, согласно которой детей, нуждающихся в особой психологической и медицинской поддержке, рождается все больше. В моей жизни их тоже, естественно, становится больше.
– Какие результаты в музыкальной терапии вас могут порадовать и как долго их приходится добиваться?
– Радует каждый крохотный шажок к успеху, и я стараюсь работать так, чтобы на каждом занятии был виден результат. Появился новый звук – это успех, удалось увлечь ребенка и он просидел за музыкальным инструментом дольше обычного, то есть сумел сконцентрироваться и задержать внимание, – это почти победа. К каждому ребенку нужен свой подход, и главное – его найти, потому что каждый ребенок – это космос.
– Ваш авторский метод – кантелетерапию – в России никто, кроме вас, не практикует?
– Есть люди, которые используют кантелетерапию, но если говорить о прямых учениках, то на сегодняшний день это только Мария Сибелева, которая сейчас ассистентка и администратор «Стангрит-центра» – первого и пока единственного в Карелии Центра музыкальной терапии.
– Вы, как первый дипломированный музыкальный терапевт России, дайте совет читателям – надо ли детей обучать музыке, «впихивать» в них классику?
– Ну вы же приучаете ребенка есть с помощью вилки и ножа? Мы все читаем и пишем – заставляют же в детстве, хоть и не хочется учиться. Так и музыка – элемент культуры. Я с юности помню где-то прочитанные слова Горького о том, что такое культура. Это ограничение животного начала внутри нас. Остаться зверьком просто, стать человеком сложно, и чтобы им стать, безусловно, нужна хорошая музыка.
– Что вы думаете о современной музыке?
– Если честно, мои впечатления не системны. Иногда удается познакомиться с современной музыкой через подростков, которые приходят ко мне и говорят, что любят музыку. Прошу скинуть ссылку в «ВКонтакте».
– Скидывают?
– Да, и я слушаю. Но в лучшем случае это как бы «ни о чем». По текстам – общие рассуждения о жизни, «о цветочке», редко бывает что-то интересное. А сама музыка либо очень громкая и тогда она отупляет, либо монотонная по ритмам – в общем, то, от чего поросята дохнут.
– В смысле «поросята дохнут»?
– Есть же исследования, как музыка воздействует в частности на свиней или на удой коров – Европа давно экспериментирует с музыкой. Так вот поросята худеют от хард-рока – у них пропадает аппетит, а у коров пропадает молоко. Правда, может, и спать тем поросятам и коровам не давали – я не знаю. Но от Моцарта с Бахом ничего такого не происходит – поросята хорошо набирают вес и удои у коров повышаются. Так что надо слушать хорошую музыку – это только на пользу.
