Первая книга журналиста Натальи Ларцевой о Марине Цветаевой стала сенсацией в начале 90-х. Вышедший из-под ее пера "Театр расстрелянный" о трагической судьбе питерских актеров вызвал массу откликов и был удостоен премии Союза журналистов России. На ее вечерах, посвященных жертвам сталинских репрессий, люди плачут. И при этом мало кто знает, что первые 25-30 лет своей жизни Наталья Ларцева самозабвенно строила коммунизм, получая грамоты обкома комсомола за участие в малых стройках. О том, как же горячая комсомолка перестала верить в светлое будущее и как пережить славу и не испортиться, мы поговорили с Натальей Васильевной после вручения самой почетной награды Союза журналистов Карелии — премии "За мастерство и достоинство"
Сначала завизируй, потом импровизируй
Наталья Васильевна, сегодня вас знают как журналиста и как исследователя творчества Марины Цветаевой. Ну а что все же для вас главное — журналистика или поэзия?
— Моя жизнь поделилась надвое: первую ее половину я посвятила журналистике, вторую — Цветаевой.
Я 27 лет проработала в штате радиокомитета, делая в основном очерковые материалы о людях. Мне было там интересно, надеюсь, что и моим слушателям тоже.
Пришла на радио в 60-е годы, в период оттепели. Тогда можно было кое-что себе позволить в эфире. Мы, в основном молодые люди, с таким наслаждением вели сатирические передачи. Это было необычно по звучанию в то время. Радио считалось очень официальным органом, где шаг вправо, шаг влево — если не расстреляют, то, по крайней мере, по башке дадут. А мы в 60-х экспериментировали, вели вольные интервью. Раньше без текста невозможно было сесть к микрофону. Хотя в "гонорарнике" был такой пунктик — импровизация. Текст этой импровизации мы должны были обязательно показать не только редактору, но и главлиту. Между радиожурналистами даже шутка ходила: "Сначала завизируй, потом импровизируй".
— Говорят, что ваша жизнь журналиста была полна приключений. Утверждают, что вы чуть ли не на последнем месяце беременности забирались на кран, чтобы взять интервью...
— Да, всякое было — и смешное, и грустное. Одно из печальных воспоминаний связано с открытием атеистического клуба в Олонецком районе. В одном из сел вдруг неожиданно зазвонил колокол на колокольне. И мы, упакованные радиоаппаратурой, поехали с известными атеистами доказывать, что Бога нет. Жителям села была показана целая программа, артисты читали стихи. А в конце вышла старушка на сцену и говорит: "И я хочу, милые, сказать: "Бог есть!" Это было самое сильное, что прозвучало на вечере. Думаю, что переосмысление того, что с нами происходило, еще будет продолжаться. Такое расхлебать за 10-20-30 лет, а может, даже и за 100 лет не получится.
Это было наваждение
— А все же, что с вами происходило?
— Я очень много размышляла над этим. Моя юность, молодость совпала с тем временем, когда мы все были одержимы идеей коммунизма. Мы, студенты Ленинградского университета, ездили на стройки сельских ГЭС. О деньгах даже никто не заикался. Мы считали за честь, что нас включили в строительные бригады.
Я была горячей комсомолкой. И это несмотря на то, что в 38-м году был арестован мой отец. Позже я узнала, что его расстреляли. Но моя мама воспитывала меня в духе преданности идеалам коммунизма и Сталину.
На вечерах в Доме Ахматовой, куда меня не раз приглашали после выхода в свет книги "Театр расстрелянный", ставят пластинки с голосом Сталина. Когда я его услышала впервые за долгие годы, подумала: "Что же это за дурман был?" Я ведь, будучи студенткой, и на похороны вождя ездила. Мы в вагон так набились, что и продохнуть нельзя было. Нас не пускали, потому что, бог знает, что творилось на дороге. Но я все-таки попала в Колонный зал, прошла со слезами мимо гроба человека, который, можно сказать, поломал мамину жизнь, погубил отца...
— Но, будучи комсомолкой, вы интересовались судьбой отца?
— Я постоянно обращалась в НКВД с просьбой познакомиться с делом отца. В 53-м году, когда умер Сталин и в жизни всех образовалась какая-то пауза, на очередное мое письмо пришел не ответ, а приглашение в НКВД. И тогда работник органов, заглянув в дело отца, сказал, что мой папа — не враг народа, но пока об этом надо молчать.
С тех пор меня не покидало желание самой посмотреть дело отца. Через 30 лет такая возможность у меня появилась. В 90-е годы раскрыли архивы, и я смогла прочитать эти документы. В это же время познакомилась со многими людьми, которые прошли тюрьмы, лагеря и остались живы. Один из них сказал: "Вы бы видели, кто сидел со мной в одной камере! Я попал в такое изысканное общество, о котором даже помышлять не смел".
— Когда спали розовые очки, вы изменили свое отношение к Сталину?
— Конечно, раньше, чем я прочитала дело отца. Громом среди ясного неба стал доклад Хрущева. Я тогда рожала своего первенца, и мне через окошко в родильном доме взахлеб рассказывали о докладе.
Да уже и до доклада было понятно, что не все так хорошо в нашей стране. Я занималась журналистикой и знала, что говорят нам одно, а происходит на самом деле другое. Видела, как живет наша деревня, какие судьбы искалеченные. Но я знаю, что были люди, которые искренне ничего не понимали. Они думали, что это только с ними ошибка произошла.
— Детям врагов народа жилось не сладко. Ваши анкетные данные мешали вам в жизни?
— Меня выгнали из журналистики, точнее с отделения журналистики филологического факультета Ленинградского университета, за биографию. Когда поступала в вуз, я скрыла свои анкетные данные, иначе бы не приняли. А на втором курсе пришла в деканат и все рассказала об этом "преступлении". Сначала меня хотели исключить из университета, но погнали только с отделения журналистики.
Кстати, моя биография мне иногда даже помогала. Например, работая учителем в Кемерово, я была очень активной. Лекции читала, верхом на лошади в лагерь к политзаключенным ездила, думая, что встречу там тех, кто видел моего отца. Меня все время звали в обком комсомола. Но стоило им узнать мои анкетные данные, так сразу и отставали. И мне было хорошо, потому что на эту работу я бы никогда не согласилась.
— Но как вас с вашей биографией за границу пускали? Вы же по многим странам путешествовали, собирая материал о Цветаевой?
— Отца реабилитировали в 55-м году. Уже в 60-х я могла себе позволить поехать за рубеж. Купила путевку и отправилась в Италию. Там я впервые увидела книгу стихов Марины Цветаевой, написанную после ее отъезда из России. Когда прочла стихи, а в них я разбиралась, поняла, что передо мной большой яркий поэт. С тех пор я стала по крупицам собирать информацию о Цветаевой. Сначала просто читала ее произведения, делилась с другими этим богатством. Потом уже родилась идея книг.
С первой книгой "Сборник 40-го года. История его неиздания" связана удивительная история. Рукопись Цветаевой нашла поэтесса Елена Благинина, подняв с пола в книгоиздательстве, находящемся в эвакуации в Красноуфимске. Это был тот отвергнутый сборник, который Марина Цветаева предложила, вернувшись из эмиграции. Рукопись чудом попала ко мне. Я работала над ней в ЦГАЛИ как филолог, исследователь. Записывала всех тех, кто помнил Цветаеву, познакомилась с сестрой поэта Анастасией Цветаевой, которая с 28 лет была монахиней в миру. В результате книга получилась. После вышли еще две мои книги — мною прочитанная Цветаева.
— Почему вы не любите, когда вас называют литературоведом, когда к вам обращаются как к специалисту по творчеству Цветаевой?
— Я не литературовед, я просто человек, любящий творчество Цветаевой. Для меня самое главное, когда, прочитав мою книгу, люди заново для себя открывают этого поэта. И только...
"Свобода — гулящая девка..."
— О вашей работоспособности ходят легенды. Откуда такая неуемная энергия?
— Видимо, это от мамы. Она никогда не жаловалась на судьбу, она всегда жила чем-то таким, что ее вдохновляло. Например, уйдя из театра, она стала вести драматический кружок. Кружковцы до сих пор ее помнят. И я обязательно соберу их всех вместе в нынешнем году.
А вообще, если ты занимаешься любимым делом, если ты отдаешь этому душу, тебя как будто сверху кто-то ведет по жизни. Мне, например, никак не давались первые страницы книги "Театр расстрелянный", и вдруг осенило — казалось, что это не я пишу, а кто-то диктует сверху. Если ты отдаешь себя, не фальшивишь, любишь свое дело, ты становишься сильнее, у тебя открывается и второе, и третье дыхание. Может быть, Господь Бог помогает.
— Вы верите в Бога?
— Я никогда не говорю: "Я верю!!!" Моя бабушка была верующей, и надеюсь, что я крещеная. Отец был верующим человеком. Он выступал на всех диспутах и говорил, что Бог есть. Я считаю, что у каждого человека должна быть вера, если не в Бога, так во что-то светлое.
Думаю, что мое поколение сегодня нельзя делить на семь пар чистых, семь нечистых. У нас было все перемешано. Мы сами приходили к тому или другому жизненному выводу. Когда я вижу, как мои сверстницы продолжают нести портреты Сталина на демонстрациях, я их не осуждаю. Мы и сейчас идем неведомо каким путем. Я не принимаю многое из того, что происходит сегодня.
— Вы думаете, что может вернуться время вождей и несвободы?
— Цветаева сказала: "Свобода — гулящая девка на шалой солдатской груди". Сейчас каждый на себя тянет одеяло, а ведь материальчик и лопнуть может. Я искренне надеюсь, что обратного пути не будет. Надеюсь, что люди, которые нечистоплотно себя повели в то время, не взрастят себе подобных. Дай Бог, чтобы их дети понимали, что богатство истинное в тебе самом, это то, что нельзя конфисковать, украсть.
— Увы, но человек не совершенен...
— Так поэтому каждый из нас должен начать перестраиваться сам, а не возводить какие-то стройки коммунизма, сотворять себе кумиров.
Однажды меня пригласили на фестиваль документального кино в Питер. Открывал фестиваль Дмитрий Лихачев. Ему как почетному гостю на сцену вынесли кресло, которое было доставлено из дома Александра Блока (в нем сидел поэт). Лихачев, несмотря на преклонный возраст, простоял всю церемонию открытия фестиваля. Кресло пустовало...
Как известно, короля играет свита. Если на сцене свита не сыграет короля, то его, как бы он ни пыжился, не будет. Есть люди, которые эту беду — испытание славой — могут отодвинуть от себя. Например, Дмитрий Лихачев, который тогда преподнес урок всем.
— Но когда вы написали "Театр расстрелянный", стали в одночасье известной. Вы получили премию Союза журналистов России, вас стали приглашать повсюду. Голова-то от всего этого не закружилась?
— Кто не любит, когда про него хорошо говорят. Но, наверное, испытание славой для меня пришлось на те годы, когда меня уже было трудно испортить. Недавно идем мы с дочерью по городу, я вижу свое фото в газете и устремляюсь к ней. А дочь меня тянет к себе и говорит: "Мама, что за мания величия?" Это шутка, конечно. Но тем не менее себя нужно время от времени одергивать.
— Вы постоянно в командировках пропадали. А у вас все-таки двое детей. Кто с ними-то занимался?
— Моя мама помогла мне и того, и другого ребенка воспитать. Она ничего не умела делать по хозяйству. С сумочками ходила в молочное кафе и приносила обеды. Но то, что я считала нужным дать детям, дала. Я читала им книги, разыгрывала сказки. Ими прочитана вся моя библиотека, а это лучшее, что у меня было.
— А супруг не капризничал, когда вы в отпуск не с детьми на море отправлялись, а по цветаевским местам?
— Он тоже был одержим Цветаевой. Чуть выпьет и говорит: "Почитай Цветаеву!" Так что семья была приучена к моим отлучкам. Хотя, конечно, трудности тоже были. Кому же понравится, если обед не сварен.
