Когда жители одного из домов по проспекту Невского в Петрозаводске долго не видят во дворе свою пожилую, но очень активную соседку Эльзу Баландис, они переживают: "Где же наша Августовна?" Легендарная танцовщица, которая пришла в "Кантеле" в годы войны и проработала в ансамбле около 20 лет, сегодня – настоящая хозяйка своего подъезда и двора. Она ежедневно танцует… с метелкой на территории дома. И делает это так же изящно, как кружилась в танце пятилетней девочкой на теплоходе, плывущем из Финляндии в Канаду, куда в 27-м году переехала ее семья. Двигается так же непринужденно, как порхала невероятно гибкой девушкой в номере "Бабочка" Хельми Мальми на Московском параде, когда ее родители, приехавшие строить в СССР социализм, уже были расстреляны в 38-м. Танцует с метлой так же легко, как отбивала чечетку в сапогах 41 размера, будучи осужденной за шпионаж, на лесосплаве в Воркуте в конце 40-х годов…
А в День Победы я болела
– Эльза Августовна, вы по доброй воле и ремонты в подъезде делаете, и двор в порядке держите. Неужели в свои 86 лет не хочется просто отдохнуть, не нагружая себя лишней работой?
– Одна соседка, которая на 10 лет меня моложе, все время ругается: "Зачем вам это нужно, вы себя не уважаете!" Она никак не может понять, что это я для себя делаю – ну не могу я часами перед телевизором сидеть и сериалы смотреть, мне двигаться нужно, и рукам, и ногам свобода нужна. А таких людей, которые сиднем дома сидят и таблетки пьют, мне просто жалко. Они обычно нервные люди. А я не нервная, редко кричу. Да и болею редко. Хотя в День Победы – 9 Мая 1945 года – "болела".
Мы с девочками с ансамбля "Кантеле" купили на базаре "чекушку", поставили большой самовар, достали хлеб и отметили праздник. Девчонки выпили, им хоть бы что, а я и с этой мизерной 25-граммовой дозы была пьяная. Мне сразу стало плохо: лежала вся зеленая, рядом стоял тазик. И всю эту картину увидела соседка из комнаты напротив: двери-то всегда были открыты – брать нечего было. Подошла ко мне и говорит: "Ой-ой, как же ты в такой день заболела!" А я про себя думаю: ты бы знала, отчего я заболела, так, наверное, даже не подошла.
– А сейчас 9 Мая празднуете безболезненно?
– Пить не пью, а праздники не люблю. Выступая в "Кантеле", мы по 6-7 концертов давали в праздничный день. Какие же это праздники для артистов! Но танцевать я очень любила. Например, в нашем совместном танце с Василием Кононовым "Парочка" я просто жила...
– Но артисткой "Кантеле" вы стали в 42-м году. Это время не очень располагало к танцам…
– Я мечтала попасть в ансамбль. В 41-м году, работая в Финском театре, куда меня взяла Хельми Мальми, бегала смотреть на репетиции "Кантеле", проходившие в здании старой филармонии. Мне было так интересно – день и ночь готова была там у дверей стоять. До сих пор помню артистку "Кантеле" Анну Арифметикову, ее длинные волосы, ее ярко-желтое платье в розах…
И только в 42-м в Беломорске, куда я приехала после эвакуации из Архангельской области вербоваться в партизаны, но была забракована медкомиссией из-за обмороженных ног, меня взяли в "Кантеле". И я стала танцевать, гастролируя с ансамблем по воинским частям. Солдатам наши танцы были нужны во время войны еще больше, чем в мирное время.
– А как же больные ноги? Они не мешали танцевать?
– Меня на ноги поставили Станислав Колосенок, отвечавший тогда за культуру всей Карелии, и Отто Куусинен. Они мне приносили простыни, которые я рвала на бинты, и какую-то мазь. Сделали мне скамеечку рядом с домом Хельми Мальми, у которой я в Беломорске поначалу жила. И я на солнышке "лечила" свои ноги.
Конечно, я не могла выйти на сцену с забинтованными ногами, поэтому надевала чулки и пришивала их к трусикам. Так и танцевала. Но отрывать бинты, которые прилипали к ногам из-за того, что они постоянно текли, было страшно – боль ужасная.
И страшно, и смешно
– А на гастролях под бомбежками не было страшно?
– Ой, по-всякому было, ведь где мы только не выступали! Пожалуй, только на Дальнем Востоке не были. Условия были ужасные. Больше пешком ходили. Это сейчас артисты машины и автобусы выбирают, в плохие вагоны они не сядут. А нам дадут грузовую машину – и вперед. Как-то ехали на аэродром по лесной дороге, а в кузове машины пол состоял из стянутых железными крючками досок, между которыми расстояние было по 15-20 сантиметров. Как грохнула бомбежка – доски упали, и у многих артистов были повреждены ноги. Больше нам таких машин не давали.
Часто мы ездили на поезде в маленьком "екатерининском" вагончике. Все три полки были заняты. Однажды в Кеми, куда мы приехали с концерта из воинской части, наш вагон поставили на запасный путь. И тут началась бомбежка. Рядом с нами взорвалась бомба. Наш вагон поднялся над землей – и снова опустился на рельсы... Бежали кто куда мог. А я, оказавшись зажатой между второй и третьей полкой, не знала, как выбраться. Но выбралась, собрала все сумки, артистический реквизит и вышла на улицу. И что я вижу? Одни, оказавшись во время взрыва у уборной, туалетной грязью залиты, другие взрывной волной отброшены в сараи. Воронка была такая, что в нее без труда поместился бы целый вагон. Страху тогда натерпелись…
А как-то один наш артист вышел ночью из вагона прогуляться в красных трусах по колено. А со станции выскочил дежурный и кричит: "Уходите сейчас же, иначе вы остановите поезд". Я тогда смеялась как никогда. И надо мной артисты смеялись. Как-то были на гастролях, где нас непонятно чем накормили. У нас животы у всех крутило. Стоим с Кононовым, нужно уже вздохнуть и шаг вперед в танце сделать, а я говорю: "Василий Иванович, я больше не могу, пукнуть хочу". Он в ответ: "Пукни". Я пукнула, и мы пошли танцевать. А сзади артисты со смеху попадали, разговоров потом было… Так что на войне было и страшно, и смешно, как и в обычной жизни.
– Встречались на одних "военных" концертных площадках со знаменитостями?
– Мы выступали с Шульженко, а позже с Козловским. А после войны ансамбль гастролировал в Колонном зале. Мы с Кононовым часто танцевали шуточные танцы, создавая "малахольные" образы. После концерта к нам в гримерку стучат: "Можно ли посмотреть на этих дуралеев?" Дверь открывается, а на пороге стоит Жаров: "Ой, так это же совсем нормальные люди!"
Дальние родственники
– В 47-м году вас "отблагодарили" за мужество на фронтах – отправили на лесоповал…
– Я была последняя из ансамбля, кого арестовали. Меня осудили "за разглашение государственной тайны". Интересно, что в отличие от наших девочек я никогда не ходила на военные корабли, которые стояли и у нас в Соломенном, и в Архангельске, и в Мурманске. Но подарок от американских моряков – туфельки на каблучке 33-го размера – оказался у меня, потому что эта пара из артисток никому больше не влезла.
Сначала я оказалась в подвале КГБ в Петрозаводске. Там объявила голодовку – все, что приносили, бросала на пол. В результате потеряла сознание и попала в больницу. А позже меня отправили в Воркуту…
После освобождения я ходила в КГБ, хотела посмотреть свое дело. Тогда мне сказали, что это была большая ошибка. Рассказали, что в подвалах, где я голодала, теперь располагается столовая. "Приятного аппетита", – сказала я своим собеседникам напоследок.
– Никогда не думали уехать из страны, которая у вас отняла родителей, а вас отправила на лесоповал?
– Однажды я шла по проспекту Карла
Маркса, а навстречу мне мужчина: "Здравствуйте, Эльза, вы не сердитесь на меня?" Это был следователь, который вел мое дело в 47-м. Я ему ответила, что ни на кого я зла не держу – это было время такое, а он тут ни при чем.
После войны я хотела съездить в Финляндию к бабушке. Но в паспортном столе знакомая сказала, что меня не пускают. Ну не пускают и не надо. Письма, которые я получала от бабушки, были короткими: "здрасьте" и "до свидания", остальное все перечеркнуто. Так что я ничего не знала о том, как живут мои родные. Только в начале 70-х я впервые съездила в Финляндию и повидалась с родней.
– И не возникло желание там остаться?
– Зачем? Для русских людей, с которыми рядом живу, я своя, а там для родни я совсем чужая. Только и слышала у родственников: то нельзя делать, это нельзя делать, много туалетной бумаги не используй и т.д. А однажды пришла к двоюродной сестре в дом, а там на пороге целая гора тряпья. "Это тебе в подарок", – говорят. Это они чердаки освободили, чтобы я с собой все старье увезла в Карелию. Я отказалась от такого счастья, предложив привезти им в подарок из Петрозаводска свои новые вещи. Правда, у меня ничего особенного не было, но чужого тряпья мне не надо.
– А что вы сегодня не можете простить людям?
– Ненавижу хамство и несправедливость. Три года назад пошла на прием к невропатологу в поликлинику для ветеранов, а мне врач говорит: "Я вас смотреть не буду – вы не ветеран". Я никогда не ругаюсь, пошла, куда меня невропатолог послал, – в регистратуру. Там мой лечащий врач и медсестра стали возмущаться такому безобразию и вновь выдали мне талон к этому же невропатологу. Когда я пришла на прием, сразу спросила: "Вы сегодня-то меня примете?" "Проходите, садитесь", – пробурчала в ответ врач. Тогда я вошла, отодвинула все бумаги невропатолога со стола в сторону и высыпала из своей сумки все ее содержимое: медали, удостоверения, грамоты: "Ну, что еще нужно вам доказывать, что я достойна лечиться у вас". Врач каждую мою бумажку изучила, мол, мои ли они. Это как же надо ненавидеть нас, стариков! Ужас! После этого случая врача уволили. Так что справедливость восторжествовала. И всю жизнь борюсь за справедливость. Бояться-то мне нечего.
