Как ни окажусь за границей, так всякий раз ерунда в голову лезет. Ну не то чтобы стыд какой, а так, мысли о Родине. О загадке ее неразгаданной и о песне ее протяжной. В общем, про быт.
Вот, к примеру, город Бордо. Кругом дома эдак века семнадцатого. А может, четырнадцатого – на них не написано. Древность сплошная, а там люди живут. У нас если дом построен до 1917 года, то он уже памятник старины и как бы охраняется государством. А тут стоят такие динозавры и никакой на них таблички про памятник. Но при этом они все почему-то целые, а наши все почему-то поломались. У нас же даже если пятьдесят лет назад дом построили, то он уже износился и вся страна не знает, как его починить. А тут стоит такая штуковина со времен кардинала Ришелье – и хоть бы что. Здесь небось еще Д’Артаньян сабелькой махал, а дом все живет и только чище становится. И водопровод действует, и канализация, и крыша не течет.
И пробок нет. Улицы узкие, по ним ездят здоровые автобусы, а пробок нет. Европейский же город, восемьсот тысяч населения, у всех машины, а дороги спокойные, как удавы. Мы говорим, что Петрозаводск строился, когда автомобилей мало было и никто не мог предугадать, как они с годами расплодятся. Но Бордо построили, когда лошади-то не у всех водились, а карета вообще была одна на спальный район. И ведь приноровились как-то, разрулили. Автобусы строго по расписанию ходят, значит, никакие заторы им не мешают. Словно издеваются над нами. В Санкт-Петербурге, чтобы как-то разгрузить движение, поубирали трамвайные пути на фиг, и не помогло. А здесь, наоборот, вырыли, и все довольны. И воду из крана можно пить. Ну как так-то?
Или возьмем, например, Аркашон – курорт под Бордо. Одиннадцать тысяч жителей. Берег Атлантического океана, домишки, гостиницы, а на холмике всякие дубы и промеж ними виллы проклятых богатеев. Там даже затесался дом Александра Дюма, в котором он никогда не жил. Он умер в 1870-м, а дом построили только через 25 лет. Потеха. Дюма в Карелии бывал, по Валааму бродил, но у нас его домика нет. А в Аркашоне он и не жил ни разу, а дом стоит. Впрочем, говорят, жилье это для его сына строили, для Сан Саныча, но тот тоже аккурат в год постройки взял и неосторожно так преставился. Но я не об этом. Я о том, что там все скамейки целые. Куча красных скамеек – и все целые. И краска не облупилась. И с ногами на них никто не сидит. И пиво под окнами у горожан не пьют, на гитарах не играют и спать малым детям не мешают. Почему? У нас же, чуть что, так мы сразу дотационная республика, у нас денег на скамейки нет. А если накопим за долгие годы, так их назавтра сломают, доски из них повытаскивают и досками этими бошки друг другу попроламывают. Видимо, от особой нашей начитанности и от избытка чувств. И ведь никто мне до сих пор не объяснил, откуда в Аркашоне деньги? В Сортавале нет, в Лахденпохье нет, а в Аркашоне есть. Лес, камень и лосось – у нас, а скамейки – у них. Ну странно же это.
И ведь так не только в Бордо и в Аркашоне. Так в Мюнхене и в Вене, в Вероне и в Бергамо, в Гетеборге и в Бильбао. В Лахти, в конце концов. Везде, в общем, независимо от климата и темперамента аборигенов. А в Роттердаме еще и огромные велосипедные стоянки. Тучи велосипедов, и голландцы на них ездят по делам и без дела. И давят их редко, потому как у них везде велосипедные дорожки. А на фоне одинокой церкви пасется корова с теленком и бродят толстые утки такого же, как корова, цвета. Свинство это.
Разговорился, как мог, с французской тетенькой – альпинисткой и марафонкой.
– Почему ж, – спрашивает, – вы не рассказываете вашим людям, как живут в других странах?
А мы вроде же рассказываем. Только публика у нас больно обидчивая. Как услышат про Бордо, так сразу хватаются за Достоевского и лупят им рассказчика прямо по голове. А если он после этого еще держится, то добивают всеми тремя Толстыми. Полным собранием сочинений. А у Толстых одной фамилией задавить можно.
