Издание The Village нашло четырех москвичей, переживших самые страшные массовые трагедии: от взрыва жилого дома на Каширском шоссе 18 лет назад до взрыва в аэропорту Домодедово в 2011-м. Они рассказали, как перенесли смерть близких, восстанавливали свое здоровье, пытались найти утешение в религии и строили карьеру — как пережили теракт и не сломались.
Максим Мишарин
предприниматель, 42 года.
Пережил взрыв жилого дома № 6/3 на Каширском шоссе 13 сентября 1999 года
— Я помню, как проснулся и летел. Взрыв случился в 5 утра, прямо под нашей квартирой — я жил на втором этаже. Дом будто подбросило, я оказался неглубоко под завалами, выбирался из-под плит сам с помощью рук. Помню, какая вокруг стояла тишина, никаких криков, шел только мелкий дождь. Пыль оседала толстым слоем на весь двор. Я долго лежал на груде обломков, пока из соседних домов не стали выходить люди. Мои ноги были перекручены, одна нога свешивалась через плечо. Я пытался прохрипеть: «Ищите маму», но во рту было слишком много песка. Потом меня оттащили на Каширское шоссе и оставили лежать практически голым на мокром асфальте. Первая же скорая отвезла в больницу, но я успел простыть.
В ту ночь мать спала рядом со мной, на одной постели, отец выходил покурить. Возможно, поэтому ее покалечило не так сильно, как его. Родители жили в Тверской области, часто гостили у меня на выходных, но в этот раз остались ночевать, чтобы уехать понедельник: так было удобнее с электричками. Спасатели, разбирая тела, нашли мать второй, папу — 62-м. Из 120 жильцов выжили только я и Юрий Сафонцев. Четыре года после взрыва мы еще виделись на годовщинах у монумента, но потом он потерялся из виду.
После взрыва я очнулся в тоске. Спрашивать ничего не пришлось, я знал, что родители погибли. Я три месяца лежал в палате, с температурой 39, как полутруп. Мне не хотелось ни о чем думать. Потом еще два года я мыкался по больницам. У меня были контузия третьей степени, сломаны обе ноги, удалена селезенка, пробиты оба легких, началась пневмония, а еще мне зашили печень и желудок. Сестра срочно вернулась в Россию, общалась с ритуальщиками, ездила на опознание. А я даже не смотрел фотографии с похорон родителей. Накануне мне казалось, что я достиг счастья. Я был горд, что сам начал помогать родителям на их спокойной пенсии. Я хотел подарить им внуков, собирался найти жену. Теперь иногда я хочу увидеть их мертвыми, чтобы мне больше не казалось, будто они просто уехали.
Я не чувствовал ни страха, ничего вообще еще лет десять. Ощущал только пустоту. Сразу, как выписался из больницы, поехал к самому близкому другу в Узбекистан. Там несколько дней беспробудно кутил до такой степени, что сломал ногу еще раз, вернее, титановую пластину внутри. На самолете меня с температурой снова привезли в Москву, в ту же больницу, что после взрыва. Снова прошел курс реабилитации. Я до сих пор плохо сплю. В голове постоянно что-то звенит и гудит. Перед сном стараюсь ни о чем не думать. Это просто не имеет смысла: я знаю, что все равно не успею убежать, если что. Какая разница, положу я паспорт и куртку ближе к кровати или нет? В теракте это никого не спасет.
После взрыва власти предлагали нам квартиру то в Митине, то за МКАД, то одну комнату вместо двух. Подруга сестры помогла выбить двушку на Борисовских Прудах. Друзья бесплатно сделали ремонт. Банк «Зенит» без всяких условий выдал мне 7 тысяч долларов. Были все-таки гуманные люди, потому что государство мне не помогло.
Я по-прежнему работаю в районе Каширского двора: склады-офисы, склады-офисы. Близость к месту взрыва меня не гнетет, даже наоборот. Там как-то все по-домашнему, тепленько, привычно, все родное. Раз в два месяца заезжаю на машине к мемориалу, от скуки по дороге домой — просто помолиться.
Аркадий Винокуров
IT-специалист, 31 год.
Пережил захват заложников в театре на Дубровке 23−26 октября 2002 года
— Мы с мамой опаздывали на «Норд-Ост», приехали точно ко второму акту. Встретились с друзьями семьи, мама с подругой сели в партере, я поднялся в бельэтаж. Помню, как несколько человек в масках вышли из прохода на балкон и пустили автоматную очередь по потолку — посыпалась побелка. Я понял, что происходит, только когда боевики вышли на сцену, а актеры разбежались во все стороны.
Помню, я быстро адаптировался к ситуации и просто ждал, когда все закончится. По звукам я пытался понять, что происходит внизу. Все время, которое мы были в заложниках, мы с мамой провели раздельно: террористы распределяли людей на группы. Только пару раз мне разрешили подойти к краю балкона, чтобы я мог увидеть маму. На самом балконе тоже всех разделили: слева сидели мужчины, справа — женщины, дети сидели отдельно. Я оказался с мужчинами — мне исполнилось тогда 16 лет, но выглядел я значительно старше. Рядом с нами сидела смертница, на вид — моя ровесница, вся обвешанная взрывчаткой. Мне врезалось в память, насколько она была зомбирована. Она спокойно вела короткие диалоги о насущном, но стоило заикнуться о будущем, о том, что будет дальше, твердила одну и ту же мантру: «Сейчас мы соберемся и все вместе полетим в Чечню на самолете». На сцену периодически выходил мужчина и что-то громогласно вещал про наше правительство. Потом притащили телевизор и включили круглосуточные новости. От скуки я пытался сосчитать боевиков. Получилось не больше 14 человек. Потом рассказывал следователю, он удивился: другие люди насчитали больше.
В нашей группе оказался бывший сотрудник правоохранительных органов, лет 35. Этот мужчина вселял в нас спокойствие. Он подробно рассказывал нам, как будет проходить штурм. Помню, как он радовался: «Хорошо, что я ксиву с собой не взял», — военных и полицейских боевики выводили из зала и расстреливали. Мы даже успели покурить. Боевики, конечно, это строго запрещали, но за всем залом было не уследить. Мы накрылись моим пиджаком, чтобы не было видно огня, и размахивали сигаретами, чтобы дым струйкой не поднимался. Пиджак после этого был страшно прокуренный, я выкинул его спустя несколько недель. Тот мужик написал мне свой номер на куске буклета, но я не сумел его сохранить, и больше мы не виделись.
Три дня мы сидели в одном и том же положении. Я был вымотан, не понимал, когда день сменяется ночью. Помню, в какой-то момент я проснулся и понял, что голову снова клонит в сон, — это начинал действовать газ. Очнулся я уже в автобусе, раньше всех, около 1-й Градской больницы. Мама же попала в Госпиталь для ветеранов войн, без дыхания. Ее быстро откачали, но она все равно пролежала в больнице на неделю дольше меня.
Внутренняя тревога у меня возникает, только когда я хожу куда-то с семьей. Я держу в голове, что все может произойти, но не паникую. Просто осматриваюсь, потому что на мне ответственность за близких. Любая столица — это сосредоточение людей разных национальностей. Дело же не в народе, а в конкретных личностях. Везде есть свои радикалы и свои диктаторы. Что заставляет людей хватать автомат и идти убивать? Любой мусульманин скажет вам, что в Коране нет ни слова о бомбах. А какая мотивация у людей выходить на улицу, на митинги? Это все политика. Везде есть люди, которые привыкли решать вопросы с автоматом. Везде можно найти террориста. Чаще всего за ними просто стоит чья-то большая выгода.
Ян Скопп
HR-специалист, 25 лет.
Пережил теракты в московском метро 29 марта 2010 года
Я ездил одним и тем же маршрутом на учебу буквально каждый день. Утром 29 марта я, как обычно, стартовал со станции «Южная», на «Библиотеке имени Ленина» перешел на красную ветку — там была давка. Я сел на первый же поезд из центра. Состав тормозил в перегонах, мы двигались очень медленно, по громкой связи ничего не объявляли. О том, что взрыв на «Лубянке» в этот момент уже произошел, я узнал гораздо позже. До нужного мне «Проспекта Вернадского» я просто не доехал, вышел на «Парке культуры», чтобы не потерять сознание от духоты. Полторы минуты стоял на перроне и слушал музыку. Потом почувствовал толчок со спины и через наушники услышал, как что-то грохотнуло. Снял один наушник, обернулся, а там — мясорубка.
Это не та ситуация, в которой есть время подумать. Рядом стоял какой-то парень, мы молча переглянулись и пошли к разорванному вагону. Страшно не было, я подумал, что после взрыва такого масштаба вряд ли случится новый. Из дыры вместо дверей медленно выбирались люди, забрызганные кровью. В самое пекло мы с этим парнем не заходили. Мы приводили в чувства раненых, выясняли, какая помощь им нужна, ждали медиков. С тем парнем мы больше никогда не виделись.
Спустя какое-то время я поднялся на поверхность — вокруг обычный будний день. Кареты скорой подъехали через пять минут, еще через пять — вертолет спасателей приземлился прямо на Садовое кольцо. В университет я, конечно, не поехал.
Теракт — это катастрофа. Я знаю, что вероятность попасть в него очень маленькая. Убежденность в том, что ты просто оказался не в том месте, не в то время, успокаивает. Я часто прокручиваю в голове цепь событий, которая привела меня на место взрыва: как просыпаюсь, как бегу по эскалатору, а не просто стою на нем, как выхожу подышать. Конечно, сейчас в метро я оглядываюсь вокруг, ищу подозрительных людей. Я стараюсь не ехать в центре состава: теракты чаще всего случаются в четвертом или пятом вагонах. Зачем стремиться в толпу, если ее можно избежать? Зачем увеличивать риски?
Вадим Гращенко
администратор ТЦ, 36 лет.
Пережил теракт в аэропорту Домодедово 24 января 2011 года
Задача была простая — мы с напарником должны были встретить с рейса двух немцев, забрать их на машине. В тот день я вообще не хотел выходить на работу, но напарники уговорили. В зале встречающих мы только успели взять кофе — через 30 секунд прогремел взрыв. Толпа образовывала вокруг выхода с гейта букву «П» в несколько рядов. Основной удар приняли на себя первые ряды, мы стояли в третьем.
Я видел взрыв будто в замедленной съемке. Помню вспышку, и как светящийся шар начинает быстро увеличиваться, поглощать пространство. Меня легко приподнимает и отбрасывает прямо на палатку «Евросети» — осколками порезало спину. Потом я моргнул. Вокруг пыль, стоны и какие-то разноцветные лепестки летают — волна сломала цветочную лавку. Все вокруг стало красным. Я выбежал на улицу, несколько раз упал. Поймал случайную девушку, спросил, на месте ли мои глаза, уши, нос. Она просто закричала: меня будто окунули в холодец — одежда ровным слоем была покрыта кусочками чужой плоти, она была похожа на желе. Потом я стряхивал с себя эти кусочки целый день, несколько крупных ошметков застряли в капюшоне куртки.
Я помню, как на автомате оплатил парковку, сел в машину и поехал. Набрал телефон напарника, но он меня не узнал, только спросил: «Какой Вадим?». Его забирали на вертолете. Мы виделись потом в течение года в курилке. Нейрохирурги собирали ему голову по кусочкам, делали трепанацию. Знаю, что сейчас он получил инвалидность и больше не работает: у него не сгибается рука.
В приемном отделении я просто сказал: «Из теракта». Медики уложили меня на каталку. Вокруг ажиотаж, много полиции, НАКовцев, приехал Собянин. В общей палате лежали люди без рук и без ног, стоны и крики не прекращались. Я понял, что быстро сойду здесь с ума. Главврач не хотел отпускать, но я уговорил — дома маленький ребенок. Через полтора часа по Сети распространились первые списки пострадавших. Маму успокаивал по телефону. Дома снял всю одежду и сложил в полиэтиленовый пакет на балконе: полицейские запретили выбрасывать. Выпил коньяка, поговорил с женой и просто лег спать.
На следующее утро в голову будто вбивали осиновый кол. Жена никогда не страдала от головной боли, поэтому просто не понимала, что со мной делать, повезла в больницу. Врач прописал мне уколы еще на несколько недель. Оказалось, у меня контузия — третья степень причинения вреда здоровью. По ней мне назначили компенсацию два с копейками миллиона рублей. Голова часто болит до сих пор.
Собирать все документы и ехать на судмедэкспертизу мне пришлось самому. Потом начались звонки из Следственного комитета. Нас долго допрашивали, заставляли на записях с видеокамер показать, где именно в толпе встречающих мы стояли. Появилось много самозванцев, которые к теракту не имели отношения, но хотели получить деньги. На картинке все было мелко, но я тыкнул пальцем в знакомые фигуры. Следователи сказали: «Это в пяти метрах от взрыва. Ты как вообще выжил?» Другой мужчина, с осколочными ранениями, стоял у лифтов, в 25 метрах от эпицентра. Он давал показания, мол, террорист кричал: «Меня сейчас взорвут». Но я-то помню, какой тогда был шум. Аэропорт был забит, он физически не мог ничего расслышать с такого расстояния, если не услышал я. С журналистами разговаривать я тогда не стал, только мать в Волоколамске, где я родился, рассказала что-то репортерам из местной газеты.
Следователи показывали мне фотографию головы террориста — там два позвонка и череп, как глобус, раздутый от паров взрыва. Но мне это было по барабану, я не следил за уголовным делом. Получив деньги, я занялся только решением своих проблем. Но рассуждения о заговоре прекрасно помню. Пазл так складывался, что в декабре Домодедово обесточил ледяной дождь, от людей поступало много жалоб. А в январе случился теракт. Говорили, мол, власти просто хотели отжать аэропорт, как это было с Внуково. Я люблю политику, но стараюсь не воспринимать эти теории всерьез. Мы много обсуждали заговор в чатах пострадавших в соцсетях. Люди боялись не успеть получить компенсацию, поэтому объединялись в группы. Это было не зря. Помню, девушка из правительства Москвы сказала мне: «Вадим, вам повезло. Компенсаций хватило только на 100 человек».
Накануне взрыва мы с женой и ребенком ездили к Матроне Московской, в машине сильно поссорились: тяжелая ситуация с деньгами — я был в долгах на миллион рублей. У Покровского монастыря я отказался выходить из машины, поэтому жена молча надела на меня икону святой. Когда они с ребенком ушли, я стал просить Матрону о помощи. Говорил, что стыдно, но без денег мне никак не выкарабкаться. Получается, так она мне ответила. И до взрыва я верил в бога, но думал, что достаточно просто называть себя православным. Потом ты слышишь, как следователи удивляются тому, что ты выжил, хотя террорист приехал издалека и стоял так близко, — в голове что-то щелкает. Это господь бог показал, что я еще для чего-то нужен. Я начал восстанавливать отношения с мамой, искать общий язык с сестрой. Я хотел бы заговорить с отчимом, но в нем нет такого стремления. После теракта он ни разу не позвонил мне (он подал на меня в суд из-за того, что я прописал в его квартире свою дочь). Я стал чаще ходить в храм. Спустя пару месяцев после взрыва я много читал Библию и эзотерику вроде «Квантового воина» Джона Кехо. Часто литературу советовала мама, она же привела меня к христианству, еще в детстве отдав в церковную школу.
Через неделю после взрыва я вернулся на линию, но стал воспринимать работу в такси как очищение. Раньше то и дело подкручивал клиентам счетчик, продавал забытые телефоны — делал деньги любым способом. Теперь я знал, какие поступки отозвались мне терактом, и просто начал жить правильно, терпеливо и по-человечески. Ломал себя, одергивал от насилия.
Три года назад познакомился с человеком, управляющим московских торговых центров XL. В итоге он и взял меня к себе, администратором ТЦ «XL-эконом» в Лианозове. Одновременно я открыл свою IT-компанию, мы разрабатываем приложение, новую социальную сеть для ресторанов. Капитал уже заложен, через пару месяцев будет готов опытный образец.
Я часто благодарю бога, что он дал мне возможность самому ответить по моим грехам, а не повесил это на моих детей. После теракта я много раз летал на самолетах, в том числе через Домодедово. Я просто больше не боюсь: я живу по совести, значит, со мной ничего не случится.
