Профессор Лев Иванович Мальчуков на протяжении десятилетий был одним из кумиров студентов филфака Петрозаводского университета. Приехав в начале 60-х годов в столицу Карелии, он покорил молодежь своими лекциями по зарубежной литературе, пленял всех своими эрудицией и обаянием.
Он быстро стал своим среди интеллектуалов Петрозаводска. И им, как всем студентам филфака, было очень жалко, когда профессор Мальчуков покинул город, республику, страну...
Переезд не дался легко
— Лев Иванович, почему Вы, положив столько сил на создание в ПетрГУ кафедры германской филологии, в 99-м году все бросили и уехали от нас в Финляндию?
— Я уехал не от вас, а поехал вслед за семьей. После смерти моего брата и матери у меня никого не осталось. А все родство моей жены, с которой, кстати, я познакомился в университете (она, будучи студенткой финно-угорского отделения, была одной из немногих, кто засыпал на моих лекциях) оказалось в Финляндии...
— Но Вы уехали, когда Вам было уже больше 60 лет, когда была сделана карьера...
— Если бы карьерные соображения играли какую-то роль, я бы действовал по-другому. Но мы сделали так, как не могли не сделать. Это была ситуация, когда что ни сделаешь, все не так. И этот переезд дался мне очень тяжело...
Скоро четыре года, как я живу в Финляндии. Но, как видите, я сегодня в Петрозаводске. Не могу не быть благодарен моим коллегам, которые помогли мне вернуться в сетку расписания филфака, где я сейчас читаю спецкурсы.
— Значит, Вам не удалось найти работу у соседей?
— Это маленькая страна, и найти работу, отвечающую твоим ожиданиям, твоему статусу, чрезвычайно сложно. Да я этим и не занимался всерьез.
— А супруга Ваша нашла себя в Финляндии?
— Она автор нескольких книг, переводчик с финского и на финский язык. У нее были несомненные творческие удачи. Например, она сумела раздобыть разрешение у наследников Сергея Довлатова на перевод его произведений на финский. Сейчас она работает в образовательной структуре Финляндии.
— А чем Вы там занимаетесь?
— Если я не работаю над вещами, связанными с Петрозаводском, то занимаюсь литературной работой. В Финляндии я пишу то, что было отложено по разным причинам. Хочется сделать как можно больше...
— А не скучно Вам жить среди финнов?
— Я считаю, что живу не в Финляндии, а в Хельсинки. А это уже Европа, где постоянно что-то происходит. Я великолепно себя чувствую в Хельсинкской славянской библиотеке, где работают замечательные специалисты. Мне нравится тамошняя немецкая библиотека, куда поначалу я хаживал, чтобы наконец услышать родную немецкую речь и все понять.
— Значит, с финским языком Вы так и не подружились?
— Финский язык — это самая могучая линия обороны финской культуры, которая будет помощнее линии Маннергейма. Финский язык не возьмешь. Его нужно учить, как стихи, потому что в нем больше исключений, чем правил. Я пока довольствуюсь им на бытовом уровне.
Зачем фашистами занимаешься?
— Откуда у Вас, паренька с Кубани, эта страсть к немецкому языку, литературе?
— Моя мама спрашивала: "Зачем ты этими фашистами занимаешься?" Мой отец, железнодорожник, погиб под Сталинградом. В конце концов она изменила свое мнение о моей работе.
Думаю, что мне на роду было написано заниматься германистикой. Моя бабка спрашивала у отца: "Что за зверское имя ты дал сыну?" А отец отвечал: "Он будет писателем". И действительно, страсть к писательству у меня проявилась очень рано. Я сел писать роман в четвертом классе. У нас на улице было много таких писателей. После войны люди со сложными судьбами пытались излить свою душу на бумаге.
Однажды к нам, в эту глухомань, приехала молодая учительница литературы, окончившая аспирантуру Ленинградского университета. Это было необычное существо, с которым у меня сложились отношения очень плотного духовного контакта. Именно она меня отвадила от пустых грез ехать в Москву, сказав, что настоящую науку делают в Ленинграде. Увидев мою склонность к языку, она посоветовала мне сначала выучить сам язык, а потом уже заниматься литературой. В общем, из-за такого вовремя поданного совета и ряда благоприятных случайностей вышло так, что я поступил на немецкое отделение Ленинградского университета и попал на высочайшую орбиту профессиональных преподавания и знания. В то время там преподавали корифеи во главе с Жирмунским.
Беспартийный, ходил не в ногу
— В Вашей трудовой книжке одна строка — ПетрГУ...
— С Петрозаводском у меня связана вся сознательная и несознательная жизнь. Кафедра германской филологии — это был итог моей работы. Но путь к ней был очень долог. Я не очень прямолинейно строил свою научную карьеру. Для того чтобы открыть кафедру, надо было быть профессором, а я и кандидатскую-то написал с задержкой. Я был беспартийный, ходил не в ногу. Темой моей работы стала немецкая литература, появившаяся в Германии после крушения режима Гитлера — в 1945-1947 годах. Поскольку я писал кандидатскую в Ленинградском университете, там не без сложностей утверждали эту тему. Мне говорили: "Посмотрите на литературу ГДР, она вся сверкает социалистическими идеалами, зачем вам литература 45-го года?" А я занимался поиском способа выживания, брал явления литературные, которые прошли чудовищные испытания. Правда, меня пожурили за то, что я так много времени на это угрохал.
— А как жилось беспартийному ученому в университете?
— Членами партии были мои коллеги, причем довольно близкие. Я не мог не видеть, что это бремя налагает на них определенный кодекс поведения. Заседание ученого совета часто переходило в партсобрание. Однажды, когда я, замдекана, проводил совет, вскочила наш коллега и заявила: "А сейчас мы проведем партсобрание, беспартийных просим удалиться". Мне пришлось уйти.
Я старался не конфликтовать с нашими партийцами. Хотя некоторые события вызывали возмущение и несогласие. Например, расправа над студентами историко-филологического факультета в связи с делом Учителя (фамилия главного обвиняемого). Это было на пике 60-70-х годов, когда судили наших студентов историков, один из которых уезжал в Прагу, где должен был передать нашим солдатам листовки, взывающие к их совести. Кроме того, наших студентов обвинили в том, что они читают недозволенную литературу (Бухарина и т.д.).
Я, сидя в университетской аудитории, испытывал ощущение коллективного изнасилования. Те, кто участвовал в качестве обвинителей, были наши коллеги, известные люди. Они громили ребят. Но я в тот момент испытывал чувство гордости за поведение этих студентов. Они стояли, как на расстреле: руки за спиной, никто не дрогнет, а им светили приличные сроки...
На этой публичной порке рядом со мной окажется небезызвестный Александр Гидони, бывший диссидент. Мы с ним обменивались комментариями по поводу происходящего. Спустя некоторое время он подастся на Запад и опубликует в Канаде свои воспоминания, в которых назовет мою фамилию и даст мои реплики во время этого судилища. Это были опасные для меня слова. И я не обрадовался тому, как меня засветили.
Вместе с богемой
— Но жить в такой атмосфере нелегко. В чем находили отдушину?
— Я принадлежу к тому поколению, которое ругательно называли "шестидесятники". На мою долю пришлось испытание кратковременной свободой. Но очень большая часть таких, как я, не смогли пройти это испытание. В провинции, как только начались ожесточения, гонения, многие отходили от активных занятий наукой, культурой и выбирали запасные варианты. Меня в 60-70-е годы захватили театр и кино. По сути я сделал второй профессией театральную критику.
Театр для меня был не просто хобби, а душевная, духовная потребность, отдушина. В то время он переживал подъем. В Петрозаводске работали очень сильные коллективы. Мне удалось видеть расцвет и отцветание Национального театра, в котором была особая атмосфера. Мне был близок Русский театр драмы с режиссером Иваном Петровым, ставившим на сцене гениальные постановки...
— О Вас всегда ходила масса слухов. Говорили, что Вы очень любите женский пол, который отвечает Вам взаимностью, и вообще ведете жизнь, не свойственную для сухаря-ученого...
— В маленьком городе столь естественное для меня общение с кругом людей, которых называли богемой, вызывало массу домыслов. Наш стиль поведения не нравился людям партийного чекана. Поэтому меня вызывали на ковер и ставили на вид. Но для меня это был образ жизни. Я не мог быть тут правильным, а там неправильным. Я всегда ЖИЛ! Правда, за это приходилось платить. И моя научная карьера не только по моей вине развивалась так, как развивалась.
— А когда Вы впервые попали за рубеж?
— Это было давно. Я посетил Болгарию с ее пляжами. А в 1968 году благодаря моему другу, связанному с комсомольской элитой, я в качестве переводчика отправился в Германию. Тогда в Лейпциге я переводил фрагмент перепалки Георгия Димитрова и Геринга, записанный на пленку. Я впервые вкусил живой атмосферы Германии.
А когда началась перестройка, я побывал везде, где мне нужно было побывать. Моя диссертация посвящена Томасу и Генриху Маннам, и я посетил Тюбинген, где делал научный доклад в аудитории, в которой в свое время выступал Гегель. А потом и в Любек попал и обнаружил, что при написании докторской многое угадал. Братьев Маннов растащили. Одного сделали буржуазным гуманистом, чистым художником, а другого — политическим публицистом, отдав его гэдээровцам и левакам. И когда немцы узнавали, что я занимаюсь двумя братьями Маннами, они удивлялись: "А разве можно это совмещать?" А сейчас я вижу, что в том же Любеке начинает выравниваться научная репутация этих двух авторов. Судьба их снова свела вместе...
— Вы верите в судьбу?
— Судьба есть. Другое дело, как ее расценивать: хорошая, плохая, удачливая и не очень. Жизнь меня приучила к тому, что надо не столько выведывать, хорошая у тебя судьба или плохая, сколько интенсивно жить, жить, переживая и оформляя свои переживания в слове.
