Печальные звуки многоголосья плывут над траурным залом на Вольной. Сотни людей, юных и убеленных сединами, поют и плачут, не стыдясь и не скрывая своих слез, не боясь попасть не в такт или показаться нелепыми. Это хористы разных поколений пришли попрощаться с любимым учителем, дирижером, человеком, 45 лет возглавлявшим университетский студенческий хор – свое любимое детище.
Прощайте, Георгий Ервандович! Мы, может, не всегда понимали, КАК нам повезло встретить вас и петь в вашем хоре. Но не любить вас было невозможно!
Страсть
…Однажды на концерте академического хора студентов ПетрГУ побывал один немолодой священник. В программе значились духовные произведения – православные тексты, положенные на музыку светских композиторов. После концерта Георгий Ервандович сообщил нам, хористам, озадаченно: "Батюшка сказал, что поем очень страстно…" Страсть! Вот ключевое слово к личности Тера – так за глаза звали маэстро все, кто знал и любил его.
Хор был его единственной большой, главной и настоящей любовью. Коренной ленинградец, блокадник, философ и музыкант, ученик легендарного Георгия Моисеевича Сандлера, художественного руководителя хора ленинградского университета, Терацуянц не знал полумер и полутонов во всем, что касалось любимого дела. "Только чрезмерное плодотворно, умеренное – никогда!" — повторял он вслед за Цвейгом своим хористам на репетициях, читателям – в книгах. И сам был чрезмерен, одержим, даже невыносим порой в своем служении музыке, как он его понимал.
Он мог выгнать из хора примерную девушку за одну, но важную пропущенную репетицию (правда, вскоре со слезами и распростертыми объятиями принять ее снова). Мог разнести в пух и прах за пятиминутное опоздание, за легкомысленное, по его мнению, поведение на концерте (а потом сердечно обнять и попросить прощения). А Терацуянц в гневе, поверьте, – это ОЧЕНЬ страшно! Но мы, даже обиженные им, даже доведенные порой до слез, ни на секунду не переставали обожать нашего дорогого Тера. Потому что ни к кому не был так строг и требователен этот великий самоед и перфекционист, как к самому себе. И — мы знали это точно! — никого не любил так преданно, как нас – беспечных, легкомысленных, непутевых, но по счастью объединенных с ним одной страстью.
Георгий Ервандович и не скрывал, что и дня не может прожить без нас:
— Я, как вампир, питаюсь вашей молодой кровью, — шутливо признавался он. И часто, сидя на репетициях, мы задавались вопросом: "Действительно, о чем-нибудь, кроме хора, Тер думать может?"
Эта неподдельная, самой высшей пробы страсть творила настоящие чудеса. И все мы, хористы, были тому свидетелями. Ну не чудо ли, что в эпоху воинствующего индивидуализма, глянцевых стандартов и сугубо рыночных отношений семнадцатилетний молодой человек, студент, три раза в неделю по три с половиной часа отдает хоровым репетициям? Не подрабатывает в офисе, не качает мышцы в тренажерном зале, не гуляет с девушкой – ПОЕТ В ХОРЕ! Правда, это могло поражать кого угодно, только не Терацуянца. По его убеждению, пение в хоре – самая что ни на есть естественная вещь для живого, чувствующего и думающего человека.
— Повернитесь к хору своей лучшей стороной, отдайте ему все хорошее, что в вас есть! – требовал он.
А лучшее "по Терацуянцу" – это ответственность, оптимизм, чувство локтя, дружелюбие, умение верить и любить. Недаром самой любимой песней маэстро (он пожелал, чтобы она прозвучала над его могилой), был "Марш энтузиастов".
"Пойте жирнее"
— Когда студентом консерватории я пришел в хор на практику, Георгий Ервандович Терацуянц очень меня удивил… своей манерой дирижирования, — вспоминает Николай Маташин, нынешний дирижер хора. — Техника его была мне абсолютно непонятна. Нас учили совершенно по-другому. Но хор пел! И оставалось только догадываться, как хор его понимает.
А хор понимал. Потому что Тер знал, что ему нужно от хора, и — самое главное — мог это все объяснить. И, что не менее важно, его понимали.
— Альты! Пойте жирнее! Представьте, что варите борщ! Густой, наваристый, жирррный бооорррщ!
— Вступают все мужчины! Потом тенора! Альты! Почему молчите? Я же сказал, вступают ВСЕ мужчины!
— Ну, что это за звук? Что за дохлый ручеек? Напор должен быть! Брандспойт!
— Что вы блеете, как козы? Из беееелых роз, беееелых, беее… Пойте благородно! Из бэлых роз, из бэээлых!
Дисциплина для шефа была превыше всего. Не знаю, правдивы или нет легенды о цветочных горшках, летающих в провинившиеся партии, однако, зная темперамент Георгия Ервандовича... Одна из нынешних хористок вспоминает свою первую репетицию:
— Я была в шоке! Разгневанный Георгий Ервандович схватился за пюпитр и, казалось, хотел его в нас швырнуть! (смеется.) Не знаю, что было бы, если бы он до стула дотянулся!
Георгий Ервандович, как Наполеон, мало того что знал каждого бойца по имени и мог вычислить его тембр среди ста одновременно поющих голосов, так еще был в курсе всех происходящих у хориста дел! В сессию он даже знал, кто, когда, какие экзамены сдает! Поэтому репетиции нередко начинались с вопроса к очередному сдающему: "Ну, как экзамен?"
Маргарита Павловна Бархота, хористка, знающая Терацуянца еще в бытность его хормейстером, рассказывает:
— Гоша мог впадать в ярость на общих репетициях. Но в то же время всех поражали его мягкость и снисходительность в индивидуальных занятиях. Особенно тех, кто не блистал.
"Второстепенных концертов не бывает!"
— Меня всегда поражали в Георгии Ервандовиче две вещи, — рассказывает Людмила Георгиевна Кириллова, редактор газеты "Петрозаводский университет". – Первая – то, как он умел находить общий язык с абсолютно разными людьми. С профессорами и прочими "шишками" он вел себя, как и полагается, академически чинно. Зато с хористами, выпускниками, друзьями общался легко и непринужденно. И второе – его постоянное стремление к совершенству и связанная с этим болезненная неуверенность перед каждым концертом. Он заходил в редакцию со словами, мол, сегодня точно ничего не получится. Волновался, насколько заполнен зал. И все эти переживания его очень утомляли. Казалось бы, чего тут уже волноваться?! Такой опыт! Такой успех! Но нет… У него была настолько высокая планка… Казалось, что перед каждым концертом он поднимает ее еще выше…
Последние годы Терацуянц жил только хором. Среда, пятница и воскресенье – были особые дни. Хоровые. А в остальные он к ним готовился. Конечно, несмотря на всю свою увлеченность работой, ему не хватало общения с семьей, детьми, которых он очень любил. Близких ведь никто не заменит. Может, поэтому он так всегда стремился к новым знакомствам, новым впечатлениям, к людям, общением с которыми дорожил.
— Он всегда был безотказный, — вспоминает Людмила Кириллова. – Концерт ли попросишь, встречу ли. Очень любил встречи со студентами. Если договаривались, а потом это в суматохе забывалось, сам приходил и напоминал, мол, когда же, ты ведь обещала! А после беседы с ним студенты почти всегда аплодировали. Стоя.
"Я чувствую себя мальчишкой!"
Не страшно, что тело стареет, страшно, что дух остается молодым, сказал кто-то из великих. Георгий Ервандович был молод всегда. И это чувствовали все, кто с ним общался. Недаром ленинградцы всю жизнь звали его Гоша, а наши между собой – Тер.
То, что у Георгия Ервандовича проблемы со здоровьем, хор впервые заметил полтора года назад, в феврале на концерте в Апатитах. Дирижируя "На сопках Маньчжурии", как всегда страстно и самозабвенно, в очередной раз энергично взмахнул рукой и… чуть не упал. Весь хор, как один, рванулся к Теру, но, к счастью, все обошлось. Все произошло в секунду, песня не прервалась, и тот, кто не смотрел в это время на сцену, ничего бы не заметил.
Той же весной была поездка в Финляндию. С гастрольным транзитом через Питер. И вот в любимом Ленинграде шефу стало плохо. Всем автобусом уговаривали его остаться – бесполезно, если бы не врачи. Лежал сначала в Питере, потом перевезли в больницу Петрозаводска. Выписался только через несколько месяцев с жестким условием — не работать. Но для него это было немыслимо! Немного оправившись, он снова стал ходить на репетиции. Сначала наблюдал за хормейстером, а потом снова вернулся на законное дирижерское место.
Когда выступали в Ижевске, попросили жюри разрешить шефу дирижировать сидя. Это было беспрецедентно. Жюри ответило: "Георгий Ервандович – человек-легенда! Да хоть лежа!".
В феврале спели "Орфея", в апреле – "Дамаскина". Впереди был новый рубеж – традиционный отчетный концерт, на котором шеф мечтал продирижировать хотя бы две вещи. Но не сложилось… В мае этого года он снова попал в больницу. И на этот раз уже не выходил оттуда. Только переезжал. Из госпиталя для ветеранов на Кирова в республиканскую. И обратно. И так несколько раз.
— Мы как могли старались его поддерживать, — говорит Екатерина Елисеева, директор хора. — Все хотели его навещать. Мы делали это организованно, чтобы 2-3 человека бывали у него каждый день.
"Я хочу умереть на сцене"
Неизгладимый след оставила в душе Терацуянца смерть ленинградского дирижера Дмитриевского. Он умер мгновенно. На глазах у всех. Дирижируя "Реквием"…
"Если может быть на свете прекрасная смерть, — писал потом Терацуянц в своей книге "Повесть о том, как я стал хормейстером", — то это была именно она – величественная, мгновенная, завидная. Он умер, как умирали когда-то легендарные русские легионеры – на своем боевом посту".
Последний раз Георгий Ервандович дирижировал в республиканской больнице 15 июня. Хор пришел после отчетного концерта поздравить Георгия Ервандовича с днем рождения. Все пели. Все плакали. Всем хотелось верить в лучшее. В первое сентября и первую репетицию. Никто даже думать не хотел, что для многих из нас эта встреча станет последней…
"Пойте сами"
— Как-то годах в 70-х в редакцию просовывается голова Георгия Ервандовича, — рассказывает редактор "Петрозаводского университета" Людмила Кириллова. – Он заговорщицки говорит: "Мне тут такую песню прислали, хотите спою?". И поет. Дифирамбы товарищу Брежневу. Мы ушам не поверили. Тут же переписали текст. А песня действительно пришла "сверху". На всеобщее разучивание и исполнение. Но Георгий Ервандович даже партитуру не посмотрел. Достаточно было увидеть текст. В общем, песня отправилась обратно в Минкульт с нахальной припиской: "Пойте сами!".
"Я – ленинградец!"
Свои армянские корни Тер никогда не вспоминал. А подаренную хористкой книгу об Армении воспринял более чем прохладно. А все потому, что по национальности он был Ленинградец. Так и говорил всегда. Одной блокады хватило бы, чтобы навсегда связать Тера с Ленинградом. Но, помимо этого, в этом городе он встретил любовь всей своей жизни – хоровую музыку. И больше никогда не расставался с ней.
