Мне как-то даже, знаете, стало жалко Никиту Михалкова. Человек старался. Восемь лет старался. Делал великое кино о великой войне. Народное, серьезное, длинное да размашистое. У него дочь за это время выросла и замуж вышла, а он все камушек за камушком строил свою эпопею. И вот выстроил. А народ не ходит. То ли потому, что строение это правильное, как букварь, то ли простое, как дверь, то ли длинное, как удав. Ход народной мысли порой витиеват и непредсказуем.
Первые минут двадцать мне эта кинолента даже нравилась. Сталин такой добродушный, милый, беседует со всеми, как с родными, а вокруг – страх. И говорить ничего не надо. Все в глазах и в жестах. Берия из-под очков зыркает, а сам тоже боится. Меньшиков у пианино, как приговоренный. Власть эту ненавидит, но работает на нее, переливая свои страхи в других. Водитель его молчаливый, одними ушами играет. Но как он это делает! Психологизм, однако. Подтекст. Тонко. И так минут двадцать. А дальше вдруг все эти кружева заканчиваются и начинаются три часа какого-то смотра строя и песни. Сплошь состоящего из штампов, клише и банальщины. Причем все это с дико серьезным выражением на лице.
Есть такое направление в искусстве – называется, извиняюсь, постмодернизмом. Там как раз тоже клише и штампы. Все насквозь из цитат, но все как бы не всерьез. Типа Тарантино. "Бесславные ублюдки". Никакой претензии на правду жизни. Жонглирование цитатами. Игра в кино. А Никита Сергеевич тоже набирает киношных цитат, но хочет убедить зрителя, что это жизнь.
Поют песню молодые кремлевские курсанты. Абсолютно такие же, как в "Сибирском цирюльнике", только переодетые в другие шинельки. Один из них рассказывает о новой квартире в Минске, показывает ключи. Все. Дальше можно не смотреть. Ясно, что все курсанты погибнут в первом же бою, а бесхозные ключи крупным планом символизируют загубленность их судеб… Безногий Гармаш крестит прилипшую к морской мине Наденьку Михалкову. Силой молитвы топят они немецкий самолет. Выносит мина уверовавшую, безгрешную девушку на берег. И, естественно, тут же взрывает корабль с неверующими советскими мещанами, перевозящими пошлую люстру и бюсты Ленина-Сталина… Авиационная бомба застряла под потолком православной церкви. Никита Сергеевич и немецко-фашистский захватчик успевают выскочить за плетень. Бабахнуло. Немец истерично благодарит какой-то языческий талисман, болтающийся на его нацистской груди. А Никита Сергеевич лишь устало и мудро смотрит на руины православного храма, где нетронутой на пепелище сияет икона Пресвятой Божьей Матери… И все это очень серьезно. Оторванные ноги. Кричащие полтуловища. Былинный Михалков сотоварищи – Дюжевым, Мерзликиным, Стычкиным и Смоляниновым. И все это завершается образом розовой голой спины режиссерской дочери на фоне сине-серого пепелища. Смеяться нельзя. Ибо это великое кино о великой войне. В нем папа ищет дочь, а дочь ищет отца. Вопреки взрывам, смертям и козням товарища Сталина.
Кто-то неглупый заметил, что лучшие фильмы Михалкова были камерными. Как бы домашними. За несколько месяцев сплотившаяся в семью съемочная группа делала хорошее, умное, изящное кино. Он был мастером штриха и детали. Он классно работал скальпелем, а не топором. Но почему-то хочет топором. Хочет, чтобы понятно было всем. А похоже, что зря… Хотя чего Михалкова жалеть. Он до сих пор может ногой за ухом почесать и речку туда-сюда переплыть. А это тоже немало.
