Не любим мы себя, люди добрые. Не холим, не лелеем и даже не знаем, что это можно. Как в анекдоте про девочку и золотую рыбку. Ну когда поймала девочка рыбку, а та и взмолилась: любое, дескать, желание твое выполню, только не убивай. Ну девочка подумала-подумала да как выпалит: «Хочу быть горбатой, кривой уродиной!» Стала она уродиной, отпустила рыбку, и та, обернувшись напоследок, все-таки поинтересовалась: «А почему ж ты не захотела стать стройной, длинноногой красавицей?»
– Упс, – ответила на это девочка. – А что, можно было?
На прошлой неделе на одном из телеканалов рассуждали о коллективизации. Как бы чинили суд над этой старой затеей советской власти. Обвинители доказывали, что это было преступление против собственного народа, защитники пытались убедить, что это – трагическая необходимость, а сидящий у телевизоров народ голосовал за тех, кто ему казался более убедительным. Аргументы обвинения были примерно следующие: в результате коллективизации погибли сотни тысяч людей, в итоге крестьянство погибло как класс и до сих не может возродиться. У людей отбирали все, что они производили, в деревнях царил дикий голод, в Поволжье и на Украине доходило до людоедства. Известны случаи, когда доведенные до полного истощения люди съедали собственных детей. И довели их до такого страшного состояния не печенеги и не половцы, а собственная родная власть. Тех, кто умел работать на земле, нарекали кулаками, тысячами сгружали по составам и переселяли в бескрайнюю нашу Сибирь. Многие умирали по дороге. В результате сельского хозяйства в стране просто не стало. Жители деревень до сих пор не заинтересованы в результатах своего труда. На фиг надо? Они как бы пашут, как бы сеют и как бы доят, потому как давно разучились делать это по-настоящему. Толпы школьников, студентов и ученых очкариков каждую осень бесплатно ползали по колхозным полям, чтобы собрать хоть какой-нибудь турнепс, но он все равно гнил в дырявых амбарах, ибо глубоко выпившим селянам было не до того. В СССР не деревня кормила город, а город – деревню. Зерно покупалось в Канаде. В общем, все это было бессмысленным и беспощадным преступлением.
Защитники коллективизации ничего принципиально не отрицали. Но настаивали, что благодаря всем этим смертям в стране рекордными темпами произошла индустриализация, а благодаря индустриализации мы победили в войне… «Ах, – кричали обвинители. – Но другие победители той войны как-то обошлись без уничтожения собственного народа». А финны и вовсе проиграли войну. Они проиграли, а мы мечтаем лечиться в их, а не в наших больницах, ездим туда за шмотками и даже моющее средство Fairy норовим вывезти из Йоэнсуу. И итальянцы проиграли войну. Но тысячи наших девушек стремятся выйти замуж за итальянцев и встретить старость в этой проигравшей войну стране. И японцы проиграли войну. Но у них почему-то есть «Сони», «Тойота» и сверхскоростные поезда. А у нас нет. Хваленая индустриализация, по большому счету, не дала нам ни хороших машин, ни хотя бы приличных штанов. По сути, в России нет ни одного товара, кроме разве что автомата Калашникова, которым мы могли бы гордиться. И получается, что мы уморили более миллиона жителей своей страны ради того, чтобы создать промышленность, которая не производит ничего, что хотелось бы купить…
А потом было голосование. Итог: 72 процента телезрителей проголосовали за то, что истребление крестьянства было необходимостью. То есть подавляющая часть нашего населения считает все перечисленное выше издевательство над собой вполне адекватной ценой за ту жизнь, которую мы сейчас имеем. Мы ложимся в больницу со своей ложкой и кружкой и даже не верим, что бывает по-другому. Мы уверены, что не достойны пляжа и кондиционера, а летнее отключение горячей воды – это, как и коллективизация, трагическая необходимость. «Мы ж не Америка», – говорим мы, затаскивая трехстворчатый шкаф на пятый этаж без лифта. Ибо знаем: не заслужили мы лифт. Не любим мы себя. И если поймаем когда-нибудь волшебную щуку, то от силы попросим себе лапти, портянки, ну и еще, может быть, табачку на две самокруточки… А разве еще что-нибудь можно?
