Людмила Вакулина, учитель английского языка, много лет проработала социальным педагогом в 23-й школе-интернате. Из интервью с ней вы узнаете, как простой учитель может бороться с чиновниками и побеждать, что значит заменять ученикам мать и откуда берутся силы на борьбу с чужой бедой, когда ты сам неизлечимо болен.
– Людмила Федоровна, я про вас узнала случайно. Собирала материал для репортажа в 23-м интернате, и там мне сказали, что есть такая женщина, которая борется за детей. Это – вы. И что вы можете рассказать какую-то невероятную историю о том, как «сделали» квартиру слепому ребенку-сироте…
– Да, была такая история с мальчиком Димой Павловым. Он пошел в первый класс сиротой, жил в нашем интернате. Ребенок родился слепым, об окружающем мире имеет представление только со слов других. Пока Дима учился в школе, я узнала, что его жилье – одноэтажный разваливающийся домик. Стены там прогнулись, ни света нет, ничего… И чем ближе он подходил к выпуску, тем чаще я думала: «Как же он, боже мой, жить-то будет?» У него был опекун: мужчина, который жил с его матерью. Но опека у нас до восемнадцати лет. А потом иди куда хочешь! И я стала думать, чем ему помочь…
– Но ведь дети-сироты, тем более с инвалидностью, должны быть защищены государством. Оно должно помогать и думать!
– Когда я работала социальным педагогом, я была уверена, что это – моя обязанность. И однажды на курсах в Москве удивилась, когда директор такого же интерната в Екатеринбурге сказала: «Я хочу сократить должность социального педагога. Зачем они нужны?» Я возмутилась: «А как же квартиры?» «А что, социальный педагог может сделать квартиру?» – удивились мне в ответ. «Конечно! – ответила. – У нас все делает социальный педагог». И так и было. А сейчас вышло 49-е постановление о том, что поиском жилья должен заниматься детский дом. На лето и вообще. А до этого мы сами искали, куда устроить ребенка. Я находила принимающие семьи, кого-то брала к себе. Знаете, как тяжело детям, которые приезжают учиться из районов? У большинства – ни дома, ни семьи. И бывает, что пока они у нас учатся и живут, о них просто забывают.
– Как так – забывают?
– Обычно за год-два до выпуска мы писали письма в районы и спрашивали, в каком состоянии жилье ребенка, сможет ли он там жить? И вот, одну девочку не обеспечили жильем – забыли, что она есть. Спохватились после письма, попросили подержать ее еще год. Пусть, мол, на второй год останется или еще как-то, а мы все подготовим. И, действительно, сделали ей комнату… Был случай: мэрия одного района закрепила за ребенком жилье. Я проверила, и оказалось, что закрепили его в 2002 году, а в 2000-м оно сгорело. Я такое письмо на мэра написала! Как можно было дать жилье, которое сгорело на два года раньше? Девочке дали квартиру в поселке. Все сложилось хорошо. А вы говорите: обязанность государства! Я всегда переживала, когда сироты вынуждены были возвращаться к родителям-алкоголикам, от которых их забрали… Если в районе дело было совсем плохо, я ходила в жилищный отдел нашей мэрии и добивалась, чтобы ребенку дали временное общежитие в городе.
– А что было с Димой Павловым?
– С ним было вообще плохо. В родительской квартире ему жить было нельзя. Я обошла 18 инстанций, была во всех министерствах. В Министерстве образования, здравоохранения, ходила в Комитет защиты детей, в Комиссию по правам ребенка… Можете себе представить? И все отмахивались… Потом я, уже почти отчаявшись, записалась на прием к уполномоченному по правам человека Валентину Шмыкову. Шмыков создал городскую жилищную комиссию, потом комиссию при правительстве. В обеих я принимала участие. Помню, заглянули мы в Димин дом. А там посреди комнаты висит квадратная деревянная балка. Страшно войти – вдруг упадет на голову? Стоишь в комнате и съезжаешь в угол по наклонному полу. В крыше дыра – видно небо. В общем, это не рассказать, это надо видеть! Комиссия пришла к выводу, что жить тут нельзя.
– После комиссий дело пошло?
– Не сразу. Предлагали разные варианты, и все не те. У меня голова шла кругом, нервы сдавали. Представляете, когда ему предложили комнату в пятикомнатной квартире, я не выдержала и разрыдалась. При всем жилищном отделе. Говорю им: «Как вы не понимаете? Это слепой ребенок! Пять семей! Кто-то оставит кастрюлю с кипятком на плите, коляску, мусорное ведро… Он в это во все воткнется. А ведь дети разные… Подшутят, подставят ножку…»
– И как все разрешилось?
– Диме дали временное жилье – благоустроенную однокомнатную квартиру на улице Чапаева. Сделали очень хороший ремонт. А сейчас Дима учится в Москве – очень одаренный мальчик. Закончил Курское музыкальное училище – единственное в Европе для слепых детей. По направлению этого училища его и еще одного ребенка отправили учиться в Москву. Он иногда приезжает, может прямо с поезда прийти ко мне…
Вообще, я считаю, что за свою жизнь сделала три добрых дела. Первое: помогла Диме с жильем.
Второе – спасла жизнь ребенка. Встретила как-то знакомую на улице. Спросила, куда она идет. Оказалось – делать аборт. Я сказала, что не пущу ее, рассказала про своего сына, какое это счастье… Чуть ли не силой держала! Родился мальчик, выучился уже, работает в Москве. Она на седьмом небе от счастья, сказала мне миллион «спасибо».
Третье дело – нашла родителей ребенку-сироте. К нам как-то приехали финские журналисты, и я спросила, нет ли родителей, которые хотели бы усыновить мальчика-финна? У нас был в интернате такой чудесный ребенок, по национальности финн. Они его сфотографировали, и скоро из Финляндии приехали его будущие родители. Я один раз к ним ездила в гости, посмотрела, как он купается в любви и заботе. А до этого он по деревням ходил с сумой – собирал на «покушать». Родители были алкоголики, им никто никогда не интересовался. Я у него спросила как-то: «Какой у тебя был самый лучший подарок на день рожденья, какой был лучший праздник?» Он ответил, что у них дома были только крики и драки, крики и драки… И никогда не было праздников… Представляете, как дети живут с алкоголиками? Это ужас! Ни одного праздника, ни одного подарка… И вот сейчас у этого ребенка все замечательно. Как я за него рада!
Таких детей, лишенных радостей в жизни, к сожалению, у нас много. Как-то у одного мальчика из района я спросила, что бы он хотел, чтобы ему купили? Он ответил: «Мороженое». Я на следующий день по пути на работу купила. Он сел в моем кабинете на диване и начал лизать пломбир. Лизнет один раз – и глаза закроет. «Ты никогда не ел мороженого?» – спрашиваю. «Ел, — отвечает. – Мне один мальчик давал лизнуть».
– Вы, наверное, уйдете на пенсию, и все равно будете с детьми поддерживать связь?
– Они и так ко мне домой приходят постоянно! Напеку им такую гору оладий, что друг друга не видно. И пьем чай в три приема. И дело не в том, что они голодные. А в домашней обстановке. Кто-то телевизор смотрит, кто-то играет в шашки… Я старалась всегда, чтобы дети-сироты хоть иногда чувствовали, что такое дом. Они же целый год живут в казенных стенах. Им очень тяжело!
– Вы им всем заменили маму…
– Да что вы! У всех у них мамы золотые и самые лучшие — именно так они пишут в сочинениях и анкетах. За двадцать лет работы в этой школе я только от одного ребенка услышала страшные слова: «Я ненавижу свою мать». Ну а кличка среди сирот у меня и правда была – «Наша мама». Я искренне беспокоилась о детях. Вот была одна семья в Петрозаводске: одиннадцать братьев и сестер, раскиданных по детским домам и интернатам республики. Родители – алкоголики. Отец даже не всех детей в лицо знал! Четверо ребят у нас в школе, одна девочка в Пиндушах, двое в Деревянке… Как я могла о них не думать? Родительская квартира в деревянном бараке в ужасном состоянии. Окончат школу, как там будут жить? И вот одного ребенка, старшего, Сережку, вернули отцу. А тот пьет и бутылки собирает. Квартира, сами понимаете, страшная: повсюду шмотки, жестяные банки из-под кильки, покрытые мхом… Я пришла в школу и предложила учителям и ребятам устроить субботник на квартире у Сережки Тимонина. «Поможем ему въехать в чистое жилье!» И мы пришли, все намыли и начистили.
– Вы и после выпуска за их судьбами следили?
– Конечно! Они же мне как родные… Однажды со старшим случилось несчастье. Позвонили из городской больницы и сказали: «Нашли труп вашего мальчика». У меня сердце остановилось. Его обнаружили в лесу. Видимо, стоял на остановке, и ударили по голове, уволокли в лес. А март, холодно, снег… Его нашел через трое суток мальчик, который катался там на лыжах. Сережка отморозил ноги, руки, все… Одну ногу пришлось ампутировать.
– Так он остался жив?
– Да! Я побежала в морг на опознание. А мне там сказали: «Увезли в больницу – зашевелился». У меня не было с собой ни копейки денег, и я бежала с улицы Федосовой через Гоголевский мост в Республиканскую больницу! Прибежала в больницу, вся в мыле, а мне говорят: «Можем пустить только мать». Я упала к доктору на грудь, зарыдала: «Я, я его мать! Больше никого у него нет!» И меня пустили…
Сережка месяц был в коме, и я ходила к нему каждый день. Белье меняла, мыла, поила с ложечки.
– Как у него сейчас дела?
– Сейчас все хорошо. Хороший мальчик, добрый. Работает массажистом. Когда Сережке первый раз поставили протез – он пошел ко мне. Пешком. А идти далеко. Пришел и рухнул на пороге. Я давай ворчать, а он сказал, что очень хотел мне показать, что может идти… С сиротами работать очень сложно… Сердце разрывается.
– Как вас занесло на такую работу?
– Так вышло, что я была без работы. Сын учился на пятом курсе, муж умер. Детский сад, где я до этого работала воспитателем, закрыли на три месяца. Не могла же я столько времени быть без работы! Мне позвонила знакомая и сказала, что в интернате есть место. И я устроилась пионервожатой в возрасте пятидесяти лет! (смеется)
– А вам сейчас сколько?
– Семьдесят.
– Семьдесят?!
– Да, я уже старая… Ну меня как-то быстро перевели в воспитатели – я хорошо ладила с ребятами…. Конечно, все это было для меня неожиданно, я же раньше не работала в таких коллективах. Раньше работала в школах. Вела английский, русский. Ни в одной школе у меня никогда не было проблем с дисциплиной. У других в классе на ушах ходят, а у меня – тишина.
– Наверное, каждый учитель хотел бы спросить, как вы находите подход к детям. Особенно к тем, кто оказался в трудной жизненной ситуации. К ним же нужно особенное отношение…
– А я не знаю. Я не ищу подхода, просто работаю. Думаю, главное – любовь. Я убеждена: ребенка не обмануть. Он чувствует, когда его любят всей душой и хотят помочь, а когда сюсюкаются для вида. Они откликаются на любовь.
– А сейчас, когда вы просто учитель английского, вникаете в другие проблемы?
– Сейчас почти нет. Я погружена в свой предмет. Очень его люблю! Хочется передать детям как можно больше знаний по предмету, для расширения кругозора, о жизни. Хочется вообще побольше успеть.
– Ну вы так хорошо выглядите! Долго проживете, и все успеется.
– Видите ли, у меня онкологические проблемы. Высокая степень. Статистика при такой форме болезни называет три года жизни. Но я просто не позволяю себе думать об этом! Перенесла две операции, делаю химию. Мне предложили американскую программу: лечения испытываемым новым лекарством. И я решилась. Может, пробегаю еще лишний год. Или два. Я живу, общаюсь. У меня есть замечательные подруги. Говорят: мол, хорошо, что не сдаюсь. Так я и не собираюсь сдаваться! Я все стараюсь воспринимать с юмором, даже несчастья.
